Алексей Каплер. Спор в вагоне

Жаль, не было тогда со мной магнитофона — записать надо бы от слова до слова весь разговор в нашем купе.

При посадке в Симферополе в вагон шумно ввалилась ватага возвращавшихся в Москву студентов.

Они, смеясь, проталкивали по коридору свои огромные, распухшие рюкзаки, к которым были приторочены, покрытые копотью, заслуженные котелки и сковородки.

Долговязая пара, в ярко-голубых тренировочных костюмах, втиснулась в наше купе, держа за ручки небольшую бельевую корзину. В ней лежало нечто курносое, с глазами цвета маминого и папиного тренировочных костюмов и улыбалось во весь беззубый рот — отдыхать, так всей семьей!

До нашествия студентов в нашем купе было занято два места — на одном из верхних устроился я, на другом — нижнем — угрюмый товарищ в роговых очках, который сразу уткнулся в журнал.

Теперь у нас образовался полный комплект и даже с перевыполнением на жителя бельевой корзины.

Голубая мама пристроила ее рядом с собой напротив меня, на второй верхней полке, а голубой папа вносил один за другим гигантские рюкзаки, которые вскоре заполнили всё — места для багажа, пространство под столиком, пол.

Папе помогали устраиваться и другие ребята. При этом они то и дело задевали читающего журнал угрюмого товарища и извинялись.

Угрюмый, однако, не говорил ни «ничего», ни «пожалуйста». Он молчал.

Этот человек показался мне знакомым, где-то уже он мне вроде бы встречался.

Колючий взгляд сквозь очки в роговой оправе, хороший костюм, культурная речь.

Научный работник? Вряд ли. Человек искусства? Ни в коем случае.

Какая-то исходит от него спокойная уверенность в себе, слова роняет, как бы не сомневаясь, что они будут восприняты с уважением.

Черт возьми, ведь я его все-таки знаю...

Где, где я видел это лицо, внушающее с первого взгляда настороженное чувство?..

Между тем в наше купе набивался народ. Видимо, голубые папа и мама были чем-то вроде духовного центра студенческой компании.

Ребята усаживались кто где, главным образом на рюкзаках. Кто не поместился, стоял в коридоре, вдвинувшись в раскрытую дверь.

Они продолжали разговор, начатый, видимо, еще по дороге на вокзал.

Речь шла о только что тогда вышедшем на экран фильме «Калина красная», ребята все были, как видно, отчаянными болельщиками кино, и я стал прислушиваться к разговору — он меня заинтересовал.

Но тут неожиданно прозвучал снизу голос соседа. Не отрываясь от своего журнала, он безапелляционно произнес:

— Безобразный фильм. Рецидивиста воспели.

Сказал — как отрезал. Как истину в последней инстанции.

И продолжал читать.

На миг в купе повисла недоуменная тишина.

Затем сидевшая на рюкзаке, подобрав ноги в джинсах, рыженькая девчушка взволнованно сказала:

— Это прекрасная, прекрасная, чудесная картина!

А парень, которого называли не по имени, а «Мурашковский», глядя в окно, добавил:

— ...Для тех, кто способен ее понять.

Сосед воинственно поднял голову.

— Оценил ваш сарказм, товарищ... Фильм для интеллектуальной элиты. Куда нам, непосвященным, рядовым...

— Какая элита? — свесила сверху голову голубая мама. — Народ валом валит.

А кто-то из-за двери сказал охрипшим голосом:

— Я в очереди в кинотеатр три часа отстоял. И еще пойду, между прочим.

— Ну, хорошо, хорошо... — Сосед ввязывался в спор уже всерьез и даже отложил журнал. — Примем ваш критерий — посещаемость. Хорошо, ну а как вы полагаете — если выпустить на экраны порнографию? Сколько вам тогда придется отстоять в очереди, юный товарищ?

— Ну при чем тут порнография? — свесилась с верхней полки голубая мама. У нее был низкий голос и говорила она с такой сердитой энергией, что я подумал: ну, ну, голубому папе, кажется, не просто живется...

— При чем тут порнография? — еще резче повторила мама. — Мы говорим о чистейшей картине. А то, что герой фильма бывший вор...

— Позвольте, позвольте, — сосед хотел было встать, но это оказалось невозможным — рюкзаки и студенты плотной массой заполнили все пространство, и он сел на место, — этого мало, что вор, рецидивист, но — главное — как относится к нему автор? Ведь с глубочайшей симпатией! Вы согласны, что автор картины ему симпатизирует?

— Да, да! Мы согласны! Симпатизирует! И мы тоже симпатизируем, больше — мы любим его! — кричала, вскочив на рюкзак, рыжая девчушка, — но любим не вора, а человека, у которого хватило душевной силы порвать с прошлым...

— Это человек, — кричал Мурашковский, — который казнит себя...

— ...который ищет смысл жизни, ищет правду, — басила сверху голубая мама. — Какая разница, кем он был раньше?

— Разница! Разница! Сколько в нашей стране совершается героических дел каждый день, сколько настоящих героев — пожалуйста, бери, пиши о них пьесы, киносценарии, стихи наконец. Пожалуйста. Я не протестую. Но нет, им обязательно подай с гнильцой, им подай закоренелого преступника. А молодежь? Воспитание молодежи? На каком примере ее воспитывать? На примере вора, да? На примере блатного, да?

— Вам бы и Чапаева подать сразу гладенького, по уставу, на все пуговицы!

— То гражданская война!

— А то жизнь, правда, доброта...

— А я бы лично эту картину запретил.

— Какое счастье, что это не от вас зависело.

Перепалка оказалась лишь вежливым обменом любезностями по сравнению с тем взрывом, что последовал за какой-то пренебрежительной репликой соседа о самом Шукшине.

Что тут поднялось!

Оказывается, пока критики вели бесконечные споры о творчестве Шукшина, пока одни посылали ему упреки в воспевании деревенщины и консерватизма, в нелюбви к городу и прочих смертных грехах, а другие критики отбивали эти упреки и восхищались художнической щедростью Шукшина, его сложной простотой, его юмором, его любовью к людям, к родной земле, пока писались и публиковались все эти суждения, в это самое время в библиотеках молодежь до дыр зачитывала сборники его рассказов, зрители смотрели его фильмы, и из всего взятого вместе — из прозы, фильмов, облика самого Шукшина и его поразительного артистического дарования — составилось представление об этой яркой, совершенно своеобразной личности.

Эта личность была признана, этого Шукшина полюбили и в обиду не дают.

Вот что произошло.

Шукшин стал большим и очень серьезным явлением нашей советской культуры. Явлением глубоко национальным и органически советским.

Немыслим этот художник вне нашей жизни, в отрыве от русских, советских характеров, вне социальных процессов, происходящих в нашем обществе.

Творчество Шукшина принималось, да и сейчас принимается не всеми, есть у него противники, и серьезные, не такие, как мой сосед по купе.

Я же принадлежу к решительным сторонникам глубокого, умного, талантливого его творчества.

Кроме всех высоких свойств работа Василия Шукшина примечательна своей целенаправленностью, единством. За любым его рассказом, за каждым фильмом стоит убежденный художник, знающий, почему, зачем он работает, за что вступается, против чего восстает.

Эта цельность натуры Шукшина и его творчества особенно приметна рядом с работами некоторых — пусть талантливых — режиссеров, сквозь загримированные под советскую жизнь фильмы которых так и просвечивают «родственники» — то изъясняющийся ребусами вместо человеческой речи западный «новатор», то модный пророк некоммуникабельности.

И чем талантливее такой режиссер, тем обиднее за него и за наше искусство, и тем больше ценишь нашего Шукшина, который болеет душой за советского человека, понимает его до донышка. Ценишь этого удивительного, тонкого, глубокого писателя, актера и режиссера.

Конечно же, у него есть более и менее сильные вещи.

Однако же когда складываешь все сделанное Шукшиным вместе, то выясняется — даже и те рассказы, что — отдельно взятые — кажутся как бы написанными просто так, без глубинки, просто в виде наблюдения — оказывается, и они необходимы, как яркие пятнышки на большом полотне о нашей жизни, о человеке, о поисках правды, о странных, милых людях, о любимой автором алтайской земле.

Все нужно, все. И глубокая философская новелла, и веселая байка — все это Шукшин.

Помню, как впервые лет двадцать тому назад в фильме «Два Федора» я вдруг увидел человека, совершенно не похожего на актера, как если бы настоящий, вернувшийся с войны солдат, прорвав полотно, шагнул из жизни на экран.

Это был студент режиссерского факультета ВГИКа Василий Шукшин.

С тех пор я больше не смотрел «Двух Федоров», но и теперь вижу пронзительно несчастливого, осиротевшего человека у разрушенного родного дома, вижу его с усыновленным им мальчиком, таким же бездомным бедолагой, вспоминаю их трогательную, жесткую мужскую дружбу и заботу друг о друге, помню, как явление «аистенка» — тоненькой девушки — чуть не погубило эту «мужскую» семью.

До чего же нет в облике Шукшина ничего актерского (ни в дурном, ни даже в хорошем значении этого слова)... до чего опасен Шукшин для партнеров! Абсолютная правда его внешности, его поведения, значительность его личности тут же разоблачают искусственность партнера, который, может быть, и отличный актер, но они с Василием Шукшиным существуют на экране как бы в разных измерениях.

Шукшин играл — и очень хорошо — у разных режиссеров и в тех же «Двух Федорах», и в «Простой истории», и в «Какое оно, море?», и «У озера».

Но кто-то верно заметил, что как ни хорош Шукшин у других режиссеров, настоящий Шукшин, самый шукшинский Шукшин проявляется у себя «дома», в своих собственных картинах.

Тут он перед нами во всем неповторимом своеобразии, во всей силе своего удивительного таланта.

Много справедливых, хороших слов написано о последней картине Шукшина «Калина красная», той самой, что вызвала такой гнев у моего соседа по купе (и не у него одного, к сожалению), что, по-моему, объясняется формальным, по чисто внешним признакам, подходом к этому большому произведению искусства.

Есть, впрочем, и в нем некоторые неточности. Кроме отмеченной критиками художественной приблизительности сцен воровской малины и «бардельеро», неверно, на мой вкус, общение героя с березками («заждались, невестушки»).

Такой герой такого Шукшина ни в жизнь не стал бы произносить в данных обстоятельствах никаких, а тем более таких слов.

Остановил бы машину, подошел бы к березке и даже не погладил, а тронул бы ее только. Да так, чтобы никто и не заметил.

А что чувствует этот человек, с изломанной им самим судьбой, возвращаясь к жизни после заключения, что чувствует, о чем думает он, увидев березку и прикоснувшись к ней-то зритель додумал бы сам и сцена стала бы, по-моему, эмоционально неизмеримо сильнее, а главное, правдивее.

Не свойственно Шукшину на экране ни произносить прямые, декларативные или поясняющие слова, ни открыто, незащищенно говорить о своих чувствах.

Он всегда находит ходы сложные и точные, слова неожиданные и единственно верные для характера своего героя.

Роль Егора в «Калине красной» неимоверно сложна. Что только не намешано в этом человеке, — какое причудливое сочетание зла и добра, вранья, шутовства и душевной муки, лихости и отчаяния, любви и балагурства и черт те чего еще.

А сквозь все — и приговор себе и опять же мучительные поиски пути возвращения к жизни, поиски смысла ее, радости ее...

И еще многое, многое Шукшин сыграл. Все состоялось. Все.

Большое, очень большое художественное событие эта роль, эта картина.

Я был счастлив, когда перед выпуском на экран «Калину» смотрели в Центральном Доме кино, потому что я видел, как все кинематографисты, забыв начисто о своих пристрастиях, направлениях, вкусах, отношениях, искренне радовались огромному успеху своего товарища.

Очень это был хороший, праздничный вечер.

Как-то я стал подсчитывать — что же сделано Василием Шукшиным?

Может быть, оттого, что он работал всегда скромно, без расчета на сенсацию, как-то мы не представляли себе, сколь значителен вклад этого художника в нашу литературу и кинематограф, как велик его художнический труд.

Каждая новелла Шукшина — это открытие новых характеров, тонкие наблюдения жизни, языковые неожиданности, а за всем этим умный художник, размышляющий о времени и о людях, сочувствующий им, любящий их.

Часто, читая про неудавшуюся, погубленную жизнь, написанную Шукшиным, будто слышишь его негромкий голос — как могла бы совсем иначе, счастливо сложиться судьба этого незаурядного человека — какого-нибудь Спирьки Расторгуева — «Сураза» или Егора Прокудина. И как жалеет их автор, как больно ему за них.

И в драматических судьбах и в каком-нибудь Веньке Зблицком, взбунтовавшемся против семейной тирании и наглухо заколотившем тещу в деревянной уборной, Шукшин находит материал для размышлений о самых важных вопросах жизни человеческой.

Я прочел несколько выступлений Шукшина и подумал, какая же у него благодарная память.

Как он говорит о своем учителе — Михаиле Ильиче Ромме, с каким уважением вспоминает, что дал ему Ромм, как руководил его образованием, какие давал советы.

А встреча с Пырьевым...

Шукшин как-то рассказал о ней на страницах «Московского комсомольца».

Исколесив всю страну, однажды очутился совсем еще юный Василий Шукшин в Москве.

Пристроился ночевать на набережной, на скамейке.

Видит, что какой-то человек вышел, видимо, покурить, и подошел этот человек к Шукшину, остановился, заговорил с ним. Разговорились. Оказались они земляками — оба сибиряки.

«Он узнал, что я с утра не ел, повел к себе. Допоздна мы с ним чаи гоняли и говорили, говорили.

Это был режиссер И.А. Пырьев. Что-то у него тогда не ладилось, и вот выложился он перед незнакомым парнишкой.

Когда мы встретились лет через 10, он меня и не узнал. А я этот разговор навсегда запомнил».

Несколько лет назад мы беседовали с Василием Макаровичем, и беседа эта снималась на пленку: предполагалось, что наш разговор будет опубликован в ближайшей телевизионной «Кинопанораме».

Связано это было с новой картиной Василия Шукшина «Печки-лавочки», хотя затронуты были и иные вопросы, с «Печками» не связанные.

Выход фильма на экран затянулся, и беседа наша так и осталась на пленке. А может быть, даже и не осталась, возможно, та запись давно стерта и ее не существует в природе.

Жаль. Это был разговор, в котором Шукшин, совсем забыв, что кроме нас есть еще кто-то рядом, что всякое слово пишется на магнитную пленку, говорил о самом своем художнически сокровенном. Он рассказал тогда о любимом замысле — о фильме про Степана Разина.

Рассказать так еще раз, а тем более мне передать тот рассказ невозможно.

Не буду и пытаться.

Давно был задуман у Шукшина этот фильм о Разине, в котором сам он играл бы Степана.

У меня нет даже и тени сомнения, что сочетание образа великого вождя крестьянского восстания — Степана Разина, который оставил навечно след в памяти нации, в котором соединились удивительнейшие сложные и противоречивые черты русского характера, сочетание этого разинского образа с поразительным талантом, а главное с личностью Шукшина — несомненно, дало бы фильм мирового звучания.

Мне кажется, что фильм о Разине стал бы главным делом многообразной творческой жизни Шукшина.

К несчастью, не суждено было родиться на экране шукшинскому «Разину»...

В заключение еще одна подробность той встречи в поезде со студентами.

После спора, про который я написал, сосед в роговых очках поднялся, бросил колючий взгляд на ребят, протиснулся в коридор и, спросив у проводницы, с какой стороны ресторан, ушел.

— Профурсетка... — глядя ему вслед, сказал голубой папа. — Вы заметили, ребята, на кого он похож?

Мурашковский хлопнул себя по лбу:

— Точно! Как две капли воды!

Тут и я вдруг понял, кого мне все время мучительно напоминал этот сосед — ну, конечно же, того воинствующего мещанина, что в «Печках-лавочках» Шукшина высокомерно поучает «деревенщину», как себя вести, и вызывает милицию... Того, кому герой Шукшина бросает такое неожиданное и такое меткое слово:

— Профурсетка!

...Из деревни Сростки Алтайского края пришел в советскую литературу и в искусство кино большой художник.

Строитель, грузчик, маляр, слесарь, матрос, радист, сельский учитель — кем только не был Василий Шукшин, и как чудесно обернулся высоким искусством его жизненный опыт!

Какое все ж таки счастье, что в нашей жизни, в нашем искусстве был Шукшин.