Светлая душа

Память перебирает счастливые встречи с ним, беседы при ясной луне... Сколько добра им посеяно! Светлая душа...

Смеялся он редко... Но уж если «раскалывался», то рядом с ним смеялись все, заражаясь его смехом.

Вот уже стерлись в тумане времени байки и анекдоты, над которыми вместе смеялись, а смех его помню. Слышу... Даже на мгновение вижу его самого... Крутанет головой, зажмурится, залучится морщинами и выплеснется озорной удалью, будто щекочет его кто...

Сейчас из нашего вгиковского выпуска вряд ли кто точно вспомнит, как и при каких обстоятельствах он познакомился с Шукшиным. Он был старше нас. Заходил к нам в мастерскую на прогоны экзаменов по актерскому мастерству. Встречались с ним и в коридорах, и в буфетах, и в комнатах общежития, куда я часто наведывался к своим ребятам. Делились с ним ужином, а то и он с нами. Звали его Васей...

Он тогда еще не был ни писателем, ни режиссером. Писать-то он, верно, писал, и вовсю, но еще не публиковался. И фильма еще ни одного не снял. А как артист сыграл две заметные роли в фильмах «Золотой эшелон» и «Два Федора». Мы и воспринимали его как артиста, хотя он не спешил расставаться с галифе и кирзовыми сапогами и сменить их на «дудочки» и до боли узкие мокасины. На режиссера он никогда не был похож, хотя образование у него было режиссерское. Не вписывался он как-то в тогдашнее интеллектуальное течение. Тогда многое называли «интеллектуальным», а подчас и все подряд. «Интеллектуальное кино», «интеллектуальный режиссер», «интеллектуальный актер», «интеллектуальная камера». Шукшин оставался самим собой. Ни течения, ни «волны», ни влияния, ни люди его не поколебали — он жил своей жизнью. А жизнь у него была непростая...

В марте 1964 года наш Институт кинематографии превратился в театр. Мы, дипломники мастерской С.А. Герасимова, играли дипломные спектакли. Семь спектаклей! Работали, как заводные. Забывали про сон и еду.

«Бориса Годунова» мы ставили вдвоем с Николаем Губенко. И сами же играли: он ж Бориса, я — Лже-Дмитрия. Вечером, как две тени, мы с Губенко решили поужинать хорошенько и отоспаться. Но ужинать — так ужинать!

С сознанием исполненного долга и призаняв денег, мы двинули в ресторан «Турист», благо рядом с институтом.

Только мы во вкус вошли, по залу идет Шукшин, место ищет. Он нас увидел, подошел, сел.

— Здорово, Микола! Здорово, Серега!

Пока официантка подошла, мы с ним поделились, чем богаты были, и... он сказал: «Поехали!»

Потом он и себе заказал всякого-разного, много заказал — так нерасчетливо только с голодухи заказывают, а может, он меня с Губенко имел в виду. Первый, самый злой голод уняли и поуспокоились. Так-то славно сидим, разговариваем. Вася, правда, больше слушает. Молчит, перекуривает.

— Где ж ночевать-то сегодня? — вдруг спрашивает Шукшин, больше самого себя спрашивает.

— А в общагу, — говорит Губенко.

— Да надоело в окошко лазить, а в двери не пускают...

А ведь он уже четыре года не был студентом и общежитием пользоваться прав не имел.

— Поехали ко мне, на Арбат, — говорю ему я. — У нас соседи уехали, комната пустует. В ней дядя Филя пристроился, у него своя семья большая, так он и ночует в свободной. Постелю тебе свою раскладушку и ночуй. Дядя Филя «возникать» не станет.

— Да неловко вроде...

— Чего неловко? — возражаю. — Все ловко.

— А родители твои чего скажут?

— А родители спят давно. Родители ничего не скажут.

— Так сосед, поди, тоже спит.

— Дядя Филя? Не спит. Детектив какой-нибудь мусолит. Не на улице ж тебе оставаться.

— На вокзал можно...

— Брось ты, Вась, — уговариваю его, — неловко на вокзал... Поехали!

Уговорил я его. Николай пошел в общежитие, а мы с Васей покатили на Арбат, в мою родную коммуналку.

Свободная комната сразу от дверей направо. Свет горит — не спит дядя Филя. Говорю ему: «Так, мол, и так, дядя Филя, надо бы дружку переночевать... Не возражаешь?» Дядя Филя не возражает...

Утром меня будит мама.

— Мне пора, — говорю, но я не один, с приятелем... Он там с дядей Филей... Поесть нам дай, так, чтоб на целый день...

Пошел будить Шукшина. А они с дядей Филей и не ложились...

Шукшин улыбается...

— Беседуем, — сказал дядя Филя.

— Пошли умываться, — говорю я Васе, — сейчас лапша горячая будет.

Ел он тихо... Отец мой, заядлый охотник, рассказывал про собачек, с неизменным чтением стихов из старой антикварной книжки, посвященных пойнтеру.

* * *

В журналах «Новый мир» стали появляться рассказы Василия Шукшина. Один из журналов я протянул отцу.

Помнишь, режиссер у нас ночевал? Шукшин?

— Как же, как же... Помню.

— На-ка, вот прочти. Он еще и писатель.

— Скажи, пожалуйста... — приговаривал отец, надевая очки.

Читал он не торопясь, обстоятельно. Отец никогда никуда не спешил. Время от времени удивлялся, приговаривая: «Скажи, пожалуйста...»

— Ну, как? — спросил я отца, когда он снял очки.

— Исключительно! — похвалил отец своим любимым словом, равнявшимся высшей оценке и добавил:

— Какой человек-то!.. А по виду не скажешь. Скажи, пожалуйста... А что ж не заходит-то?

— Работает много. Женился. Дочка у него...

* * *

В 1968 году, в начале лета, Шукшин позвонил мне по телефону.

— Приезжай на студию, дело есть.

— Приеду. Когда?

— Прямо сейчас.

Прикатил на студию.

— Время есть? — спрашивает Василий Макарович.

— Время есть.

— Читай сценарий, — Шукшин дал мне сценарий фильма «Странные люди» и вышел.

Читаю — не верю, неужто он мне Ваську-чудика предлагает?

В голос пробую реплики... Волнуюсь, аж дрожу. А волнуюсь больше оттого, что на пробах завалить все смогу, от этого же самого волнения. И тут уж тебя никто и ничто не спасет. «Экран покажет», — говорят в кино. Успокаиваю сам себя, но успокоиться в одиночку не удается — роль в старину б сказали «бенефисная».

Дочитал, попил воды...

С. Герасимов и В. Шукшин во время съемок фильма «У озера», 1970

Пришел Василий Макарович.

— Чего скажешь? Как тебе?

— Чудик? Мечтать можно...

— Ну, и утвержден.

Сказал, как отрубил.

— А пробы?.. — кисло заикнулся я, как об экзекуции.

— Характер пробовать будем. А играть эту роль тебе.

Как гору снял с моих плеч таким доверием. Словно крылья приставил.

— Не поленись, — говорит, — прикинь костюмчик. Сам выбери.

Я не поленился... Пошел в костюмерную, оделся. Что-то беру покороче, что-то подлиннее, ботинки стоптанные, шляпу нейлоновую, фотоаппарат через плечо повесил.

Показываюсь Шукшину.

Василий Макарович посмотрел, раскатился смехом и сказал:

— Вот тебе и проба. Молодец! Точно оделся.

Снимали фильм во Владимире. Точнее, жили в городе, а на съемки выезжали в деревеньку, неподалеку от Владимира. Работалось легко, всяк свое дело знал и старался делать его как можно лучше, без паники и без надрывов. И даже люди со стороны или, как в кино называют, «с улицы», любопытствующие, очень легко переступали черту, разделяющую жизнь и искусство, когда их просили посниматься в массовке. Совсем невидимая была эта черта, настолько все было узнаваемым, родным, кровным.

Пока все кинематографические службы готовятся к работе, режиссер сидит в сторонке на бревнышках, вроде бы даже как и не у дел. Сидит точно также, как в финальном кадре фильма «Печки-лавочки», покуривает, что-то свое думает. Увидел меня, подмигнул, поманил рукой.

— Сергунь, видишь женщины сидят у крыльца?

— Ну...

— Попробуй разговори их. Может, споют они нам, а мы их запишем. Для дела сгодится.

Пошел к женщинам... Сам про себя думаю: «Зачем эти хитрости, к чему издалека подъезжать? Попросить их — они и споют...»

Подошел, поздоровался, как положено. Для начала попросил водички попить. Принесли квасу. Ядреного. С хреном. Попил. Сел. Про речку спрашиваю, про лес, про субботу, про баню...

Женщины отзывчивые, разговорчивые. В свою очередь интересуются нашей работой и что у нас за кино будет. Я им сценарий рассказываю — они переживают или смеются, и не понарошку, а взаправду, переспрашивают, когда путаются, на свою родню перекладывают, уже на людей реальных, выверяют по правде суровой, по жизни.

Я и сам не заметил, как женщины уже давно разговаривали не со мной, а с героем, которого я играю, с моим Чудиком. Вон, оказывается, где проходило золотое сечение режиссерского замысла Шукшина — в живом общении моего героя с реальными людьми. И не столько Шукшину песни нужны были, а женщины, хотя мы их записали, и в фонограмму фильма они вошли, сколько необходим ему был этот живой контакт. Так он работал со мной. К другим он находил иные «ключи» и «отмычки». И здесь, пожалуй, можно определить соль шукшинского творческого метода — и состояла она в том, чтобы пробуждать в каждом работнике съемочного коллектива творческую инициативу. А без доверия и какого-то особого расположения съемочной группы к режиссеру этого не происходит. И актеры, и гримеры, и шоферы шли к Василию Макаровичу с идеями и предложениями, советами и просьбами, будучи абсолютно уверенными, что их душевный порыв никогда не будет опошлен, высмеян, но всегда будет выслушан самым внимательным образом, даже записан в рабочем сценарии, и если произойдет отказ, то он никогда не потушит искру творческого поиска.

В малой статье не углядишь всего чуда диковинного самородка, каким был Шукшин. Но общими усилиями, думаю, можно собрать по крупицам впечатление об этом человеке.

Память перебирает счастливые встречи с ним, беседы при ясной луне... Сколько добра им посеяно! Светлая душа...

С. Никоненко