Главная / Публикации / В.Ф. Горн. «Характеры Василия Шукшина»

Борьба за человека никогда не кончается...

И опять споры о творчестве Василия Шукшина. И вновь огромный поток статей, писем, вызванный киноповестью и фильмом «Калина красная».

«Хочется посоветовать Шукшину на будущее меньше заниматься такой грязью и не стремиться стать современным Достоевским, а поискать (а у нас их немало) хороших, честных, настоящих героических людей, которые делают нашу жизнь красивой, хорошей...»

«А теперь хочу поделиться с вами своими радостными и откровенными мыслями о просмотренном мною фильме «Калина красная». Спасибо за хороший фильм, большое спасибо. И еще раз спасибо...»

«Калина красная» — фильм вредный, ненужный, бездарный. Он не может служить средством воспитания граждан Советского Союза. Из этой оценки следовало бы сделать соответствующие выводы...»

«Я шофер. Посылаю стихотворный отклик на фильм Шукшина:

Он своей «Калиной красной»
Покорил сердца людей.
Словно солнышком прекрасным
Осветил экран он ей...»

«Фильм и киноповесть «Калина красная» (особенно последняя) — халтура, способная завести в заблуждение не только 18-летних...»

«Фильм «Калина красная» — что-то непостижимое! Василию Шукшину — главную премию. Всем остальным — любые...»

«Я как рядовой зритель не нашла в «Калине красной» зерна высокой идейности, которое легло бы в основу воспитания подрастающего поколения и вселяло бы надежду на правильный выход из тупика в жизненных ситуациях».

«...Я один из тех неудачников, кому во многом не повезло в жизни. В настоящее время я нахожусь в местах лишения свободы, вот уже пять лет, и сидеть еще очень долго. За прошлое мне вспоминать не хочется, я думаю, вы меня поймете. Мне 25 лет, и я живу надеждой на лучшее будущее. Последнее время я очень много размышлял о своей жизни и понял, что прошлая моя жизнь была неправильной. Многие мои взгляды и убеждения в корне изменились. Большую роль в этом сыграли произведения Вашего сына. В его произведениях я нашел ответы на многие свои жизненные вопросы. ...Многие стараются понять суть его произведений, но понять ту жизнь, о которой он пишет и которой ты не жил, почти невозможно. Я бы сказал намного проще: Василий Макарович Шукшин в своих произведениях выражал свое жизненное кредо, а именно — веру в человека. Я считаю, что его жизнь может послужить примером для многих людей»1.

О «Калине красной» было написано много. Пожалуй, больше всего. Много умного, точного, верного. И безапеляционно обидного по отношению к автору (помните, вплоть до угрозы «убить из-за угла кирпичом»). Никого «Калина красная» не оставила равнодушным: ни противников, ни людей, встретивших ее как значительнейшее событие современной художественной жизни.

Поэтому, может быть, именно теперь, когда общая эмоциональная оценка как-то устоялась, возникает необходимость взглянуть на произведение «изнутри», аналитически.

Образы, созданные Шукшиным, многомысленны. Чуждаясь прямолинейного их толкования, избегая сочетания «художества с проповедью», открыто не демонстрируя своего отношения к героям, он полагался на читательскую чуткость, способность к нравственной проницательности. Василий Шукшин «пишет жизнь» такою, какая она есть, как он ее понимает, — в ее диалектических противоречиях, не упрощая, не закругляя острых углов, но постоянно обнаруживая в человеке лучшие его стороны.

В прозе писателя, основанной на конфликтах реальной жизни, не найти идеальных героев. В его произведениях с «открытыми» финалами, представляющими возможность увидеть всю судьбу героя, нет моральных сентенций, и не всегда добро торжествует над злом, а дана правда характеров.

Правда — непреложный закон искусства Шукшина.

«Правда труженика и правда паразита, правда добра и правда зла — это и есть, пожалуй, предмет истинного искусства. И это есть высшая нравственность, которая есть правда. Нравственным или безнравственным может быть искусство, а не герои. Только безнравственное искусство в состоянии создавать образы лживые, и «положительные» и «отрицательные» (если их можно назвать образами)», — писал Шукшин.

Для Шукшина-художника нет «плохого фильма», «слабого романа», а есть «лживый фильм», «лживый роман» и «именно это качество — ложь — и составляет в них пошлость и слабость».

Воссоздавать правду жизни в искусстве трудно. Ведь очень легко можно сбиться на красивость, на удобную схему, по которой вроде бы все правильно, все хорошо и ясно, а в итоге еще одно фальшивое произведение. Правдивое искусство борется с консервативными предубеждениями, отказывается петь только «за здравие», когда есть над чем «задуматься, сосредоточить силы и устранить недостатки» (Шукшин). (В.И. Ленин подчеркивал: «Не надо обольщать себя неправдой. Это главный источник нашего бюрократизма»).

Жизненная философия Шукшина — философия мужественная. Он рассуждал: «...Как рядовой член партии коммунистов СССР, я верю, что принадлежу к партии деятельной и справедливой, а как художник я не могу обманывать свой народ — показывать жизнь только счастливой, например. Правда бывает и горькой. Если я ее буду скрывать, буду твердить, что все хорошо, все прекрасно, то в конце концов я и партию свою подведу... Я бы хотел помогать партии. Хотел бы показывать правду. Я верю в силу своего народа, очень люблю Родину...».

«Говорится Манчестер, а пишется Ливерпуль» — так может сказать собаку съевший в речах Глеб Капустин («Срезал»), а для коммуниста Василия Шукшина это хитренькое различие не существует. Правда тем и сильна, что все время была голой правдой, не нуждающейся ни в каких дополнительных украшениях. Вот зло, корысть, честолюбие испокон веков надевали самые различные маски.

Шукшин постоянно сверял с правдой жизни собственные творения, безжалостно относясь ко всему, что ложно2, вычурно, отдает красивостью, призывая «смелее постигать глубину жизни, не бояться, например, ее мрачноватых подвалов. Тогда это будет борьба за человека».

В науке о литературе уже вроде бы стало аксиомой, что писатель социалистического реализма свободен в выборе проблем, объекта изображения и соответствующих им форм. Но когда появляется живое произведение, с живым, «из нравственного искусства», героем, на деле все оказывается сложнее.

Острая дискуссия о «Калине красной» разгорелась на страницах журнала «Вопросы литературы» (1974, № 7), где спор в основном сосредоточился вокруг авторской концепции и главного героя — Егора Прокудина. Критики и писатели единодушно признали несомненную талантливость произведения, но многие (Б. Рунин, В. Баранов, К. Ваншенкин) увидели эклектичность, непоследовательность в изображении героя, что якобы привело к нарушению правды жизни и правды характера.

Некоторые участники дискуссии говорили о фарсовости и нарочитости, и мелодраматичности отдельных эпизодов. Но следует заметить, что даже при наличии мелодраматических эффектов в киноповести ее нельзя определить как мелодраму, т. к. в ней нет схематического деления действующих лиц на злодеев и героев, преобладания фабулы над психологизмом и счастливого, облегченного финала. Вообще говоря, в чистом виде трагедия или мелодрама практически не существуют. Чаще всего перед нами художественные формы, рожденные на стыке двух или нескольких структур.

Егор Прокудин — динамичен, стремителен, непоследователен: он то «распахнут», то «весь в себе». Подобные характерологические данные не могли не обусловить соответствующей формы: сочетания трагического и комического (кстати, это последовательный принцип в поэтике Шукшина — столкновение драматического, трагического и смешного), фарса и лирического признания.

Критик Б. Рунин, открывший дискуссию в «Вопросах литературы», посчитал, что на этой почве возникают в произведении «стилевые шатания»: «Ведь что тут получается. Когда столь различные душевные импульсы сводятся в личности Егора Прокудина воедино, нас поражает жизненная достоверность и многоплановость... Когда же весь спектр пестрых душевных тяготений проявляется в самой структуре фильма, возникает досадная смесь разнородных тенденций».

Как нам кажется, налицо методологическая и теоретическая противоречивость. Б. Рунина поражает «редкостная органичность» образа Прокудина, но он считает стиль Шукшина эклектичным, вступающим в конфликт с «диалектикой души» центрального характера. Но: содержание определяет форму и существует в качестве содержания этой формы. Следовательно, впечатление о «редкостной органичности» образа могло возникнуть только в этой форме. Система художественных средств в киноповести «последовательно непоследовательна», как и сам характер. Вся образная структура произведения (языковое оформление, стиль, способ изображения, композиция) создает целостное внутреннее единство художественного обобщения, преломляясь в характере главного героя.

Прокудин всегда перед читателем «крупным планом», все сосредоточено на нем, вокруг него. Шукшин намеренно опускает многие бытовые детали. Почти нет подробных примет повседневной жизни деревни, социальность вновь в глубине повествования. Это верно почувствовал участник дискуссии критик В. Кисунько: «У Шукшина нет просто обстоятельств, есть жизнь, история, культура, есть десятилетия жизни народа: все это подразумевается, все ощущается. А в центре повести — личность незаурядная, с высоким чувством собственного достоинства, пытливая — и... асоциальная».

Внимание направлено на переворот во внутреннем мире человека, в его сознании. Шукшин, если воспользоваться словами М. Бахтина, «изображает человека на пороге последнего решения, в момент кризиса3 и незавершенного — и непредопределимого — поворота его души».

Драматизм, напряженность, заостренность социально-этического конфликта вытекают также из внутренней сущности характера.

Егор Прокудин, наверное, самый сложный и противоречивый характер из созданных Василием Шукшиным. Чего только нет в этом человеке: добро и зло, самоунижение и уязвленная гордость, жестокость и ласка, чувство вины, подталкивающее к мучительным поискам себя, своего истинного назначения в жизни, — все переплелось в тугой узел.

Психологическое состояние героя определяет композицию киноповести. Уже в завязке Шукшин подготавливает читателя к разговору о сложной судьбе Прокудина. Вот Егор оказывается на желанной свободе. Шукшин ставит точную литую фразу: «А Егор весь отдался движению», которая несет двойную нагрузку. Это не просто физическое движение, но и движение души героя, начавшей обостренно и чутко прислушиваться к миру. Автор эмоционально настраивает читателя на драматическое повествование, подчиняя художественные компоненты главной идее.

Отчетливо намечаются мотив душевного праздника, которого постоянно, на протяжении всего действия жаждет герой, и трагическая тема вины, которая зазвучит с огромной художественной силой в сцене свидания с матерью. И уже в самом начале дано предощущение гибели. Егор в первые минуты на свободе проникновенно, очень «лично» читает Есенина:

...в снежную выбель
Заметалась звенящая жуть.
Здравствуй, ты моя черная гибель,
Я навстречу тебе выхожу!..
. . . . . . . . . . . . . .
И пускай я на рыхлую выбель
Упаду и зароюсь в снегу...
Все же песню отмщенья за гибель
Пропоют мне на том берегу.

«Егор, сам оглушенный силой слов, некоторое время сидел стиснув зубы, глядя вперед... И была в его сосредоточенном далеком взгляде решимость, точно и сам он давно бросил прямой вызов тем каким-то. — «на том берегу» — и не страшился. И сам Егор в эту минуту являл собой силу нешуточную, дерзкую. Жизнь, как видно — нелегкая, не сломала его, а только отковала фигуру крепкую, угловатую».

Шукшин в повести — «тайный психолог», он знает и чувствует корни характера, но представляет только сам характер в его расцвете или увядании. Писателя интересует «итог характера», нравственные борения в душе. «Подробности чувства» он может опускать во имя главного, предпочитая действие, результат исследованию самого процесса. В центре внимания художника конкретный человек, взятый в наиболее трудный момент духовной жизни и предстающий как концентрация психологических размышлений. Поэтому в прозе Шукшина почти отсутствуют «прошлое» и «будущее» героев, авторский комментарий сведен к минимуму. Чувства, эмоции и внутренние метания персонажей «материализуются в поступке». Герой самооткрывается в диалоге, эмоциональной «вспышке».

Что же некогда толкнуло Егора на преступный путь? В повести об этом говорится дважды, и оба раза кратко. Впервые о том, как Егор стал вором, рассказывает Губошлеп: «Я вспоминаю один весенний вечер... В воздухе было немножко сыро, на вокзале — сотни людей. От чемоданов рябит в глазах. Все люди взволнованы — все хотят уехать. И среди этих взволнованных, нервных сидел один... Сидел он на своем деревенском сундуке и думал горькую думу. К нему подошел некий изящный молодой человек и спросил: «Что пригорюнился, добрый молодец?» — «Да вот... горе у меня! Один на земле остался, не знаю, куда деваться». А во второй раз говорит мать Егора. Говорит всего одну фразу, но такую простую и щемящую: «...В голод разошлись по миру».

А позже Егор, не желая того, проговорился: «Я из всего детства... мать помню да корову. Манькой звали корову. Мы ее весной, в апреле, выпустили из ограды, чтобы она сама пособирала на улице... А ей кто-то брюхо вилами проколол... Кишки домой приволокла».

Путь Егора — один из трагически возможных, когда у человека рвались привычные связи (вспомним, это давняя тема Шукшина), когда он оказывался одиноким. На драматические обстоятельства времени, на определенные социальные причины указывал и сам писатель: «Ну, какого плана уголовник? Не из любви к делу, а по какому-то, так сказать, стечению обстоятельств житейских. Положим, сорок седьмые годы, послевоенные годы... Большие семьи... Люди расходились из деревень, попадали на большие дороги. И на больших дорогах ожидало все этих людей, особенно молодых, несмышленых, незрелые души.

...В данном случае получилось так, что приобщили его к воровскому делу4. А человек хороший был. Душа у него была добрая».

Поначалу именно они, эти внешние обстоятельства, неподвластные Егору, определили его жизненный путь. И тем не менее Егор не только «жертва обстоятельств», но и виновник своей незадавшейся жизни. Его трагедия вызвана не только общественными причинами, но и сугубо личными, коренящимися в самой натуре. Ибо несомненно, что в одних и тех же обстоятельствах разные люди ведут себя по-разному.

Егор Прокудин — характер незаурядный, «очерченный резко» («Как раз особенность такого характера: ходит по краю», — справедливо замечал Шукшин). Он не был человеком с зачерствелой душой, равнодушным, недаром и кличка у него была совсем не воровская — Горе (что-то фольклорное слышится в ней). В нем жила нежная, жаждущая любви душа. Люба говорит о письмах Егора из тюрьмы: «А какие письма писал хорошие... Это же не письма, а целые... поэмы прямо целые». И немного позже, доверяя своему чувству, женскому чутью, она вздыхает: «...А вот кажется мне, что он хороший человек. Я как-то по глазам вижу... Еще на карточке заметила: глаза какие-то грустные».

Так сразу наметилось сложнейшее диалектическое сочетание противоречивых качеств в одной человеческой натуре: преступник — и хороший человек! Агрессивность Егора, «соединение несоединимого» в характере отчасти вызваны болезненным, но вполне понятным комплексом своей общественной неполноценности. Вот он кричит Петру Байкалову: «У меня справка об освобождении! Я завтра пойду и получу такой же паспорт, как у тебя! Точно такой же, за исключением маленькой пометки, которую никто не читает. Понял?»

Но вот Егор Прокудин, вдохнувший «глоток свободы», жаждущий душевного праздника, вновь окунается в душную атмосферу «малины». Егор — бунтарь по натуре, он, видимо, никогда не мог смириться со своим положением.

«...Он рванул рубаху... И стал против Губошлепа. Гитары смолкли. И смолк перепляс волшебницы Люсьен.

Губошлеп держал уже руку в кармане.

— Опять ты за старое, Горе? — спросил он, удовлетворенный.

— Я тебе, наверно, последний раз говорю, — спокойно тоже и устало сказал Егор, застегивая рубаху. — Не тронь меня за болячку... Когда-нибудь ты не успеешь сунуть руку в карман».

«Многострадальная душа» Егора мечется и болит, «она устала», «она плачет», а тут снова надо уходить: «Уходить? Опять уходить... Когда же я буду приходить, граждане? Обязательно надо уходить? Может...» И несколько раньше в задумчивости произносит: «...Я, кажется, действительно займусь сельским хозяйством».

Критик В. Баранов заметил, что, «в сущности, Егор не знает, куда ему идти, в «малину» или к Любе» («Вопросы литературы», 1974, № 7, с. 55). Пожалуй, именно так. Но если взглянуть с другой стороны, то в этом можно увидеть раздумье человека, что эта дилемма уже ставит его перед серьезной социально-нравственной проблемой выбора. Если бы этого не было и Егор точно знал, что ему нужно идти в «малину», произведения бы не состоялось. Вместе с проблемой выбора начинается поиск, переоценка ценностей. И в ряду этих ценностей Люба занимает не последнее место. Люба — выражение надежды Егора, его связи с окружающей нормальной жизнью, Люба как символ доверия людей к нему.

Пафос «Калины красной» — в трагическом рассказе об извечном поиске своего места в жизни, своеобразном диалоге человека со своей совестью. Этому подчинена и художественная логика произведения: преображению внутреннего мира героя, некогда «растратившего жизнь понапрасну».

Анализируя шаг за шагом первые часы Егора на свободе, мы видим, как то и дело прорывается в нем жажда иной жизни: «...если бы я жил три жизни, я одну просидел в тюрьме, другую отдал тебе (говорит он шоферу. — В.Г.), а третью прожил бы сам — как хочу». Стремление к празднику и есть, по сути, мечта о «третьей» жизни.

Поначалу Егор вынужден ехать к «заочнице» Любе, так как необходимо было где-то «приткнуться» на время. Шукшин не случайно возвращает Прокудина в деревню, где все естественно, не так суетно, где на него наплывают воспоминания детства. Он как бы дает герою возможность отдышаться и оглядеться. Ведь Люба тонко подметила душевное состояние Егора: «...и правда, пристал ты, как конь в гору... только еще боками не проваливаешь...»

И тут догадываешься, что к Любе Прокудин поехал не только потому, что надо было переждать время (это скорее мотив для себя, самообман), а и потому, что хотел этого, только признаться себе не мог.

Движение внутреннего мира героя происходит в развивающемся психологическом конфликте. Егор Прокудин — человек скрытный, как всякий много думающий, решающийся на какой-то жизненно важный поступок. Мучительные искания и раздумья героя прорываются то и дело в какой-либо «бестолковщине», паузе не ко времени, неудержимом потоке слов не к месту, в самоуничижении и издевках над самим собой, в душевной песне... Это отчетливые указания на какую-то внутреннюю мысль, тревожащую героя.

Вот он в райгородке устраивает «забег в ширину», швыряется деньгами направо и налево. Но не развлечений он ищет, ему нужен праздник для души. Душа его не на месте. «Он тоскует и мечется, шарахается из одной крайности в другую, потому что сознает где-то, что живет неладно, что жизнь его не задалась» (В. Шукшин).

Ситуационно-психологические переживания Егора Прокудина вызваны двойственностью его внутреннего мира.

Шукшин, следуя своим художественным принципам, не идеализирует героя, показывая его то строптивым, то жестоким, то смешным5. Но он же ему и сострадает, обнаруживая в нем человеческое и показывая, как добро и соучастие помогают человеку вернуться к настоящей жизни.

Точно передавая мотивы «переворота», происходящего в душе Прокудина, Шукшин делает особенный акцент на утверждении благотворной силы встречного добра. Приезжая к Любе Байкаловой, герой встречает доверие, сочувствие, нравственную поддержку, которые попали на благодатную почву, и что так же важно — вовремя. Егор заново обретает себя в новых связях с людьми и с родной землей.

Но и доверие и понимание пробуждают в Прокудине чувство глубокой личной вины в том, что в свое время «жизнь искривилась, потекла по законам ложным, неестественным...».

Противоречивость проступков героя, непредсказуемость его психологических реакций после сцены свидания с матерью сменяется логически последовательной линией поведения. В киноповесть явственно вторгается трагический мотив вины и ответственности. Собственно, только осознав глубоко свою вину перед матерью и обществом, Прокудин вырастает до трагического характера.

Егор как-то с гордостью сказал: «Никем больше не могу быть на этой земле — только вором». А теперь стало очевидно, что и вором быть не может. Возникла «пограничная ситуация» в жизненных обстоятельствах.

Когда-то Егор Прокудин пошел по пути «компромисса с совестью, предательства — предательства матери, общества, самого себя. Вся судьба Егора погибла — в этом все дело, и неважно, умирает ли он физически. Другой крах страшнее — нравственный, духовный. Необходимо было довести судьбу до конца. До самого конца...» (В. Шукшин).

Встреча с матерью — кульминационная минута жизни Егора. «Но именно с этой минуты в него и вселяется некое безразличие ко всему, что может отнять у него проклятую им же самим собственную жизнь... Это ведь он не сумел воспользоваться, застраховать себя от трагической случайности» (В. Шукшин).

Герой гибнет. Но гибнет не по мстительной силе злых людей, не по прихоти случая (возможность подобного прочтения повести Шукшин считал своим писательским просчетом), а потому, что, даже оправдавшись перед людьми (а люди и мать простят!), ему не избыть вины перед самим собой.

«И вот шагает он раздольным молодым полем... Поле непаханое, и на нем только-только проклюнулась первая остренькая травка. Егор шагает шибко. Решительно. Упрямо. Так он и по жизни своей шагал, как по этому полю, — решительно и упрямо. Падал, поднимался и шел, как будто в этом одном все искупление — чтобы идти и идти, не останавливаясь, не оглядываясь, как будто так можно уйти от себя самого».

Сложившаяся поначалу как трагедия судьбы человека, который в переломные годы пошел по искривленным житейским дорогам, киноповесть перерастает в трагедию вины и именно на этой основе достигает нравственного, эстетического накала.

Егор Прокудин идет навстречу смерти, и она воспринимается им не как месть бывших «дружков», а как искупление6. «За ложь, за бессовестность, за паразитический образ жизни, за трусость и измену — за все придется платить. Платить сполна. Еще об этом «Калина красная»...» (В. Шукшин).

Размышляя о человеке, о том, как «зазря погибает его душа», Шукшин в киноповести делает выход в актуальную сегодня проблему личной нравственной ответственности и долга. «За все, что происходит сейчас на земле, придется отвечать всем нам, ныне живущим, и за хорошее, и за плохое», — говорит писатель. Трагический финал «Калины красной» вытекает из внутренней логики развития характера героя, в котором началось пробуждение социальной совести. Герой гибнет в момент наивысшего душевного взлета, очищения. Трагическая смерть открывает человеческое в человеке. Но финал киноповести не оставляет безысходности, так как соотносится с реальными путями разрешения конфликта. Егор умирает не одиноким. В конце повести возвращается он к людям, к земле, обретает себя в любви, в труде. Шукшин отрицает зло, якобы заложенное в человеке изначально, он верит в реальный гуманизм, в социальные и внутренние перемены, способные воздействовать на человека, его судьбу:

«...Меня упрекали за трагический финал повести. Наверное, можно было бы завершить эту историю благополучной концовкой. Но гибель Прокудина логически и жизненно оправдана. Она как бы подводит итог его мучительных исканий. Поэтому такой финал повести звучит как торжество добра над злом, человечности над насилием, честности над ложью. В этом, я думаю, заложен оптимистический пафос произведения».

Примечания

1. Письма зрителей взяты из работ И. Левшиной «Любите ли вы кино?». М., 1978; В. Фомина «Пересечение параллельных». М., 1976; из буклета «Василий Шукшин». М., 1976; из альманаха «Алтай», 1976, № 1.

2. Какой высокой требовательностью отличается в этом смысле самоанализ, который Шукшин провел на собственном опыте создания «фальшивого произведения». — См. в сб.: Искусство нравственное и безнравственное. М., 1969, с. 136—139.

3. Егор Прокудин находится в том возрасте, который оказывается критическим, кризисным в духовном плане для многих героев Шукшина. У Л. Толстого есть такая любопытная мысль: «Мне кажется, что как есть критический половой возраст, так есть и критический духовный возраст — около 50 лет, когда человек начинает серьезно думать о жизни и решать вопрос об ее смысле. Обыкновенно решение этого времени бесповоротно» (Дневники, 1895—1910).

4. Кстати, социологи отмечают: из недавних переселенцев в город выходит много лиц с «отклоненным поведением».

5. Эстетическим воззрением Шукшина близка мысль Пушкина, который говорил о характерах Шекспира, что тот не боится скомпрометировать своего героя, так как в надлежащую минуту и при надлежащих обстоятельствах он все равно проявит глубинную сущность характера.

6. Скажу еще более странное: полагаю, что он своей смерти искал сам. У меня просто не хватило смелости сделать это недвусмысленно, я оставлял за собой право на нелепый случай, на злую мстительность отпетых людей... Я предугадывал недовольство таким финалом и обставлял его всякими возможностями как-нибудь это потом «объяснить». Объяснять тут нечего: дальше — в силу собственных законов данной конкретной души — жизнь теряет смысл. Впредь надо быть смелее. Наша художническая догадка тоже чего-нибудь стоит», — говорил позднее Шукшин («Вопросы литературы», 1974, № 7, с. 87).

Предыдущая страница К оглавлению Следующая страница

 
 
Яндекс.Метрика Главная Ресурсы Обратная связь
© 2008—2024 Василий Шукшин.
При заимствовании информации с сайта ссылка на источник обязательна.