«Операция Ефима Пьяных» (1970)

Ефим Пьяных понял это ночью. Толкнул жену.

— Чего? — недовольно откликнулась та.

— Это... осколок, однако, начал выходить. Вот он — колется, змей. С вечера чуял...

— Где?

— Ну, где?.. Куда ранило-то, не знаешь, что ли?

— Там? — изумилась Соня.

— Но.

— Чо же ты, двадцать лет сидел на ем и не чуял? Как так?

— Так и не чуял! Как... Да большой! — Ефим горько прицокнул языком. — Замучает, паразит.

Соня засмеялась.

— Как теперь сидеть-то будешь? Боком, что ли?

— Смешно! Тебе бы счас... не веселилась бы.

Помолчали.

— Что делать теперь, ума не приложу.

Соня не выдержала и опять засмеялась, уткнувшись лицом в подушку.

— Смешинка в рот попала? — сердито спросил Ефим. — Как дура...

— Не сердись, Ефим. Шибко на интересном месте он у тебя... — Соня повозилась, вытирая слезы уголком наволочки. — А чего уж так испугался-то? Не рожать ведь. Ну выйдет. Они сами, что ли, выходют?

— Пока он выйдет, на самом деле родить можно. Вырезают их. Было у ребят в госпитале...

— Ну и вырежи.

Ефим промолчал на это. Он и сам подумал: «Придется вырезать». Но вспомнил, что у них в больнице нет ни одного врача-мужчины. Мало того, хирург — совсем молодая женщина. Двадцать лет назад, в госпитале, он не раздумывая улегся бы спиной кверху перед кем угодно — тогда не совестно было. А сейчас при одной мысли коробит.

— Посмотрим, — сказал он. — Спи.

А сам долго еще думал, как теперь быть.

Весь следующий день он старался быть на ногах — не сиделось. Больно. В кабинете (он был председателем колхоза), принимая народ, ходил около стола, нервничал... Материл про себя «того урода», который всыпал ему под Курском горсть железных конфет ниже пояса. Рана, в общем-то, некрасивая. В госпитале долго ржали. Но тогда — что! А сейчас ему, председателю преуспевающего колхоза, солидному человеку, придется штаны снимать перед молодыми бабенками. А те, конечно, начнут подмигивать друг другу... Еще какая-нибудь скажет: «Вот, Ефим Степаныч, теперь снова можете в президиуме заседать».

Домой пришел рано. Мрачный. Сообщил:

— Назревает.

— Да иди ты в больницу, Господи! — воскликнула Соня. — Чего ты носишься с ним, как... не знаю кто.

— В больницу!.. — Ефим закурил и стал ходить по комнате. — У нас не больница, а монастырь какой-то! Откуда их понагнало, черт их знает, — одно бабье!

— Чего они тебе?

— Ничего! Чего... Зарабатывал, зарабатывал авторитет, да пойду теперь растелешусь перед кем попало... Одним махом все перечеркнуть.

— Тьфу! — Соня даже рассердилась на такую глупость. — Да что же ты ей, что ль, авторитет-то зарабатывал?! Какая же она у тебя такая, что ее и показывать нельзя?

— Никакая. Не вякай, раз не понимаешь. Сразу вся деревня узнает, начнут потом языки чесать, черти. Не знаю я их! Им после — одно, а у них на уме — другое. Зубоскалы, черти. — Ефим злился, понимал, что это глупо, а злился. Он действительно не знал, что делать. В город ехать — чуть не сто верст. А приедешь, скажут, у вас своя больница есть. Не примут. Да и как ехать, стоя, что ли?

Ночью стало совсем плохо.

Ефим скрипел зубами, стонал.

— Дурак, вот дурак-то, — выговаривала Соня. — Ну чего мучается? Авторитет он боится потерять! Скажи кому — засмеют. Мало мужиков лежат?..

— Лежат! Лучше рак какой-нибудь, чем эта зараза. Был бы я какой-нибудь простой человек — одно дело: позубоскалил вместе бы со всеми да ушел. Взятки гладки. А тут пальцем начнут все показывать...

— Не подставлял бы ее тогда, раз такое дело.

— Я бы хотел на тебя посмотреть, там... Хоть одним глазком. Что бы ты, интересно, подставила?

— Ну и не переживала бы сейчас, как дура.

— Дура и есть.

Боль сводила спину и ногу. Временами казалось, что осколок выходит. Ефим, стиснув зубы, подолгу оглаживал нарыв, но под пальцами ничего острого или твердого не чувствовал. Нарыв сделался мокрым.

— Врачи, мать их!.. все вытаскали, а один надо обязательно оставить!

К утру понял Ефим, что в больницу придется идти. За ночь не сомкнул глаз, измучился.

Собирался, как на муку — тянул время.

— Если придут из конторы: скажешь — в район уехал. Не проболтайся смотри.

— Да иди ты, иди, ради Бога.

...Чем ближе подходил Ефим к больнице, тем больше беспокоился и трусил. Ясно представлял себе, как сейчас войдет в больницу, подойдет к кабинету принимающего врача... Там, конечно, старушки сидят. С утра пораньше. Увидят его, закивают головками...

— Тоже, Степаныч? Чем занедужил, родной?

«Старух надо почаще гонять из больницы. Только место занимают. Молодому колхознику день приходится тратить, чтобы пробиться к врачу».

...Ну, допустим, его пропустили без очереди.

Врач. Молодая важная женщина.

— Что с вами?

— Осколок.

— Где?

— Там.

— Где «там»?

— Ну, там... — Может, здесь посмеяться надо для блезира? — Хе-хе-хе... Да в самом, знаете, интересном месте, как сострила моя жена.

— Покажите.

«Господи! За что мне наказание такое?! Не мог он, подлец, еще-то лет десять пролежать там!»

Во дворе больницы Ефим пошел совсем тихо.

«Мужиков в такую рань здесь никого, конечно, нет, — мучился он. — Хоть бы покурить с кем, отвести душу перед тем, как... штаны снимать в кабинете».

Мужиков действительно никого не было в коридоре. Зато полно баб. Сидят на белых скамейках, на диване — все несчастные и немножко торжественные. Тихо переговариваются между собой, вздыхают. Есть и молодые. Одна молодая рассказывает другой, постарше:

— Как вступит, вступит, ну, думаю, конец пришел. Прямо сюда — как вступит, вступит...

Пожилая понимающе, чуть принахмурившись и строго глядя в окно, кивает головой.

А еще две шептались. Одна тихонько ахает, а другая трогает ее за колено и торопится досказать:

— ... Я грю, да ты чо же, змей подколодный, делаешь-то?.. У тебя, грю, чо, кулак-то ватный, ли чо ли?..

Увидев Ефима Степаныча, перестали жужжать, с любопытством уставились на него.

«Несдобровать, — с отчаянием подумал Ефим. — Мигом разузнают — к обеду вся деревня хаханьки будет разводить».

Подошел к очереди, насмешливо оглядел страждущих.

— Многонько вас! А вот в праздники-то, когда они бывают, никого ведь нету тут. Не хвораете, что ль, в праздники? — Спросил и сам не понял — зачем?

— У нас по праздникам, Ефим Степаныч, без того хлопот много, — откликнулась одна.

— Вот то-то и гляжу: много хворых. Где у них тут главный сидит?

— Главврач?

— Но.

— А вон кабинет. Во-он, клеенкой-то обшитый.

Ефим пошел в указанный кабинет, стараясь не хромать.

Главного еще не было. В кабинете сидела красивая полная женщина с родинкой на щеке.

— Главного нет. А вы что хотели? — вежливо спросила женщина.

— Я председатель здешний. Она насчет дров обращалась...

— Да, да, да, я в курсе дела. Дрова очень нужны — зима скоро.

«А то я сам не знаю, скоро зима или не скоро», — съехидничал про себя Ефим.

— Можете брать. Но транспорта у меня нету.

— А на чем же мы?

— Это уж я не знаю. В сельсовет обратитесь. Мое дело — дрова.

Из больницы Ефим шел злой. «Шестьдесят кубометров — как псу под хвост. Черт дернул с дровами-то вылететь!.. Неужели нельзя было какое-нибудь другое заделье найти».

Дрова все равно пришлось бы доставить в больницу, но так вот: прийти и самому навялить — это анекдот, так никакой, самый захудалый председателишко не сделает.

«Совсем сдурел».

А сзади болело так, что каждый шаг отдавался аж в затылке.

«Пойду сам сделаю операцию», — решил Ефим.

Соня встретила восклицанием:

— Ну вон как скоро! А ты боялся...

— Не шуми. Сейчас будем сами резать. Вскипяти воду, положи туда ножик... В общем, я буду подсказывать.

— Да ты чо, Ефим!.. — заговорила было Соня, но Ефим так глянул на нее, что та осеклась на полуслове.

— Хватит! Надоело мне с ним нянчиться. Ребятишки в школе?

— В школе.

— Запирайся на крючок и... устроим полевой лазарет.

— Я не буду, Ефим. Я боюсь.

— Чего боишься?

— Резать боюсь. Ты чо, сдурел?

— Да чо тут бояться-то?!

— Не буду, — уперлась Соня. — Мы же заражение сделаем.

— Прокипятим как следует — никакого заражения не будет. Как в войну резали!.. — прямо в окопах.

— У врача-то не был?

— Не пойду я к врачу. Все. Давай сами. Сейчас за милую душу операцию сварганим.

— Не дури, Ефим. Хошь, я сама схожу в больницу и приведу кого-нибудь — прямо здесь вырежут. И никто не узнает...

— Опять за свое?! — взорвался Ефим. — Говорят дуре такой — не могу, дак нет — свое! Кипяти воду!

Соня тоже была упрямая баба.

— Не дурачься — не дурней тебя. Черт недорезанный... Заражение сделаем — куда потом одна с ребятишками-то денусь? Только о себе думает! Вон какие люди хворают, да и то к врачам ходют, а он, видите, не может свой зад показать. Кому он нужен к черту!.. там глядеть-то не на что...

Ефим как-то непонятно спокойно посмотрел на жену. Сказал:

— Выйди на пять минут за дверь. Мне надо ее обследовать перед зеркалом.

Соня, в свою очередь, подозрительно взглянула на мужа.

— Чего затеял?

— Выйди, я ее смотреть буду! Что, шибко охота глянуть?

— Тьфу! — Соня вышла.

Ефим достал из сундука чистую простынь, расстелил на полу, приспустил штаны... Постоял, подумал... Отошел немножко, разбежался и сел с маху на простынь. И еще проехался маленько...

Соня в сенях услышала глухой, сквозь стиснутые зубы, вскрик мужа, бросилась в избу.

Ефим лежал на боку, держал в руках штаны и тихонько матерился.

— Все, теперь выйдет... Без ножа обойдемся.